Когда речь заходит о всяких не признанных при жизни гениях, тут же возникает вопрос, кто дурак: ты, рыдающий над Первым фортепианным концертом Чайковского, или Рубинштейн, этого Чайковского распинающий? Приятно, конечно, польстить себе мыслью, что в композиторском искусстве ты оказался прозорливее всей петербургской консерватории XIX века, и как жаль, что тебя не было рядом, когда «Новое время» писало, что Первый концерт, как первый блин, вышел комом, — уж ты бы им, конечно, объяснил.
Разобраться, отчего целое поколение не разглядело проблесков очевидного тебе таланта, мешает еще и бесконечная самокритичность Петра Ильича. Появляясь у Танеева с романсами, он возвещает, что принес «кое-какую дрянь», Пятая симфония подписана им как «страшная мерзость», садясь за фортепиано, он боится сентиментальности и оттого играет деревянными, словно бы "неживыми пальцами", а тут еще вечно скептический Сабанеев настаивает, что и дирижер из Чайковского совершенно неудовлетворительный — в общем, не угодил Петр Ильич ничем.
Позорящий семью, без титула, без чина, живущий одной музыкой (дернуло же родителей поддержать детский порыв), сочинения его гниют в деревьях Летнего сада, где маленький Пьер готовился к экзаменам и прятал тетради. Справедливо ли, что по двадцать раз вызываемый на поклон вечером, он наутро бывал неизменно разгромлен критикой, впрочем, может быть, мир вообще несправедлив, но что же мы тогда слушаем — гениальную музыку, опередившую время, или хорошо продающуюся попсу? Не хотелось бы думать, что мы не в курсе, кто станет классикой XXI века, однако к этому всё идет.